Воспоминания о П.А.Ребиндере

П.А.Ребиндер.Беседы с В.Д. Дувакиным

вторая беседа (12 апреля 1971 года)

Огромная заслуга академика Иоффе состояла, прежде всего в децентрализации организуемой им советской физики. Его школа в самом широком смысле развивалась не только в Ленинграде, но и в Харькове, и на Урале, и в Сибири. Всюду организовывались физико-технические институты наподобие ленинградского с тщательно согласованными планами научно-исследовательских работ: не повторявшие, а дополнявшие друг друга. Создавались новые кадры на местах. Выбирались талантливые молодые люди, становившиеся физиками под руководством старших физиков, учеников самого Иоффе.

И в Ленинграде, и в других центрах, созданных школой Иоффе, работа проводилась дружными коллективами, в которых было все нужное для роста молодых кадров. Тут было и много здорового, естественного веселья. Так, например, стоит вспомнить, что в Ленинграде, в Физико-техническом институте, выпускалась газета, наподобие стенной, но полная действительного веселья. Эта газета называлась "Physikalische Dummheiten" – "Физические глупости". В ней безжалостно шутили над самим шефом, над академиком Иоффе, по всякому поводу. Не оставлялись в стороне и старшие друзья Иоффе – ученые из других городов. Ну, например, в этой газете была маленькая заметка из Москвы, связанная с тем, что академик Лазарев, замечательный биофизик, геофизик и физик, занимался всеми применениями физики, что тогда для многих казалось странным и, естественно, разбрасывался. Было написано: "Из Москвы нам сообщают, что известный ученый ПэПэЛаз (так называли Петра Петровича Лазарева) изобрел новый способ варки стекла для втирания очков". Но это такая, довольно ядовитая шутка над академиком Лазаревым.

Надо сказать, что с самого начала замечательная школа Иоффе уделяла много внимания применениям физики в самых разнообразных отраслях производства. Вместе с этим, так же как и в Москве, в Ленинграде уделялось очень много внимания пограничным областям физики; одним из самых талантливых учеников Иоффе, в дальнейшем ставшим вскоре академиком, Николаем Николаевичем Семеновым была создана химическая физика. Так была названа химическая кинетика, то есть наука о взаимодействиях молекул в химических процессах… Вскоре группа Семенова выделилась в самостоятельный институт, Институт химической физики, который помещался там же, в Сосновке, в Лесном, под Ленинградом. А затем этот институт переехал после войны в Москву. Физико-технический институт (им. Иоффе в дальнейшем) остался в Ленинграде, так же как и отпочковавшийся от него Институт полупроводников, в котором сам Абрам Федорович Иоффе вместе со своими ближайшими сотрудниками в последние годы своей научной работы проводил исследовательскую работу над наиболее любимыми им вопросами – вопросами физики твердого тела, связанными с использованием полупроводников во всех отраслях новой техники и промышленности.

Д: Раз Вы Иоффе лично знали; хорошо, если бы Вы о нем рассказали, как о человеке.

Р: Да, конечно. Абрам Федорович мне очень хорошо знаком, и он мне очень многим помогал. Ну, например, мне очень памятно, как он мне предложил в 1928 году выступить с докладом на французском языке по любимым мною вопросам физико-химической механики, которую тогда я начинал развивать, – об адсорбционном понижении прочности твердых тел. Тогда я начинал большие работы по выяснению физико-химического влияния среды на прочность разнообразных твердых тел: и кристаллических, и стекловидных, аморфных.

Тогда в Москву и в Ленинград приехал с большой поездкой по Советскому Союзу знаменитый французский физик Ланжевен. Поль Ланжевен был большим другом академика Иоффе, ну, и так как я легко говорю по-французски, то Иоффе поручил мне сопровождать Ланжевена во время его поездки по нашей стране, а когда Ланжевен был в Ленинграде, то мне удалось на коллоквиуме Абрама Федоровича Иоффе выступить с докладом. Очень интересна реакция Иоффе и Ланжевена как крупнейших физиков того времени на все новое, даже далекое от их непосредственных интересов. В дальнейшем Абрам Федорович Иоффе очень многим помогал в нашей работе. Я с нежностью и благодарностью вспоминаю, как в начале войны, когда наши работы оказались сосредоточенными в Казани в связи с переводом туда основных физических и химических институтов Академии наук, Абрам Федорович Иоффе по первым итогам этих работ предпринял все нужное для того, чтобы этим работам (так же, как и работам академика Гребенщикова) были присуждены две государственные премии по химии.

Иоффе отличался чрезвычайной благожелательностью и разносторонностью своих интересов. Он умел проявлять заинтересованность даже в тех вопросах физики, которыми сам не занимался и которые, казалось, далеки от него. Был человеком очень веселым, жизнерадостным и жизнелюбивым. Это жизнелюбие сказывалось у него во всем. Он непосредственно участвовал во всех веселых (я бы их назвал "отдыхательных") мероприятиях, которые проводились у него в институте и в других научных учреждениях. Очень часто он сам выступал в Москве с докладами, которые ставили своей целью сближение интересов московских и ленинградских физиков. Тесная дружба связывала Абрама Федоровича Иоффе прежде всего с Сергеем Ивановичем Вавиловым. И эта дружба проявилась особенно в то время, когда Сергей Иванович, к сожалению, в течение недолгого очень срока был президентом Академии наук. Как известно, он был избран президентом еще при жизни Владимира Леонтьевича Комарова в связи с тяжелым его заболеванием, не позволившим ему оставаться на этом посту. Все физики и химики встретили с большой радостью это избрание. И избрание это было делом общего согласия и выражением общего желания всех академических работников и, прежде всего, всех академиков того времени. К сожалению, уже тогда здоровье Сергея Ивановича подтачивалось очень тяжелым сердечным заболеванием, от которого он умер в начале 1951 года на пороге своего 60–летия.

Иоффе пережил намного Сергея Ивановича. Я не помню точную дату его смерти, но знаю, что он умер значительно позднее. И что самое характерное для его деятельности – до самых последних дней своей жизни он занимался очень плодотворными исследованиями в области полупроводников. Деятельность Иоффе, больше чем в каком-нибудь другом случае, опровергает мнение о том, что плодотворно работают только молодые физики. Это неверно. Иоффе был замечательным экспериментатором, и его идеи, переданные им молодежи, возникали именно в последние годы жизни. Часть этих идей он успел сам претворить в жизнь.

Мне хочется рассказать теперь немножко подробнее о химиках, так как физика и химия в наше время в продолжение многих десятилетий настолько тесно переплетаются друг с другом в единое целое, что сейчас, собственно говоря, нет физики без химии, нет химии без физики. Сейчас эти науки соединились в одну, можно сказать, королеву знаний, – физическую химию, включающую в себя и химическую физику, о которой я уже говорил. Ну, тут я должен, прежде всего, вспомнить о ленинградской школе физико-химиков, школе физико-химического анализа, которая была создана замечательным русским химиком профессором Горного института в Ленинграде, а еще раньше в Петербурге, академиком Николаем Семеновичем Курнаковым. Академик Курнаков был замечательным исследователем, с помощью физических методов изучавшим фазовые превращения веществ, равновесия в многофазных системах (в так называемых гетерогенных системах) и разработавшим методы физико-химического анализа фазовых равновесий. Он работал и в области солей, и в области металлов и сплавов, и близок был к фазовым превращениям в органических соединениях. Таким образом, его работы, носившие характер физико-химических исследований, объединяли все области химии и химической технологии, включая металлургию, и металловедение, и обработку металлов, и добывание природных солей, и использование огромных соляных ресурсов в морях и океанах.

Курнаков и его ученики оказались основателями большого института, который, в связи с переездом Академии наук в Москву, оказался уже в Москве в качестве как бы итога первых лет работы школы Курнакова.

Николай Семенович Курнаков, скончавшийся перед войной, не мог полностью использовать плоды развития своей школы в Институте общей и неорганической химии – так был назван этот институт, который после смерти Курнакова носит его имя. Этот институт сейчас перестроился, его коллектив получил возможность построить новое здание на том же месте, где до войны был институт им. Курнакова. Это огромное современное здание, которое будет освоено в ближайшие годы. Сейчас этот институт работает несколько стесненно из-за этого строительства. Но я с нежностью, так же, как и все химики, вспоминаю замечательного основателя этого института.

Николай Семенович Курнаков был, собственно говоря, химиком-горняком, то есть химиком, посвятившим первые, а в дальнейшем и многие работы своей школы изучению горно-химического сырья, то есть полезных ископаемых, которые используются для химической технологии в качестве сырья для переработки в технологических процессах. Таковы солевые ресурсы, о которых я уже говорил, самородная сера, графит, слюда, многие другие ископаемые, таковы металлосодержащие руды, от самых дешевых железных руд и кончая самыми дорогими – самородной платиной, самородным золотом и разнообразными рудами цветных и редких металлов, включая и радиоактивные. Ну, достаточно сказать, что из Курнаковского института отпочковались и такие лаборатории, вошедшие затем в Институт общей и неорганической химии, как лаборатории по химии комплексных соединений, платины и родственных платине металлов. Эти работы возглавлялись академиком Черняевым в Москве и оставшимся в Ленинграде академиком Гринбергом, замечательными химиками, работавшими в области химии платиновых элементов.

Это все относится к довоенным годам и, в дальнейшем, к послевоенному времени. Академик Черняев умер значительно позднее, чем академик Курнаков, уже совсем недавно сравнительно, после войны, в 60–е годы. И эти работы развиваются и сейчас его учениками, крупнейшими химиками, учениками уже школы Черняева, а Черняев является учеником Чугаева, сподвижника академика Курнакова во время еще ленинградского периода работ лаборатории Академии наук, которые возглавлял академик Курнаков. Курнаков был академиком до революции.

Во всяком случае, еще до революции он возглавил организованную в царской России петербургскую, нет, петроградскую тогда, во время первой империалистической войны, лабораторию Академиии наук – химическую.

Д: А Иоффе тогда не был академиком?

Р: Иоффе был избран в академики в 1920 году.

Д: Вообще, в старой императорской Академии наук среди академиков могли быть евреи? Не было ограничений?

Р: Я думаю, что могли быть в том случае, если они принимали крещение. Иоффе, насколько я понимаю, был крещен, так что он, вообще, мог бы быть. Но вот в старое время он был приват-доцентом, он не был даже профессором, но сразу после революции он получил профессуру и был избран в академики. И сразу же он организовал этот Институт физико-технический.

Вообще, ведь исследовательские лаборатории, кроме академических, возникли только после революции, как я говорил. Карповский институт был организован после революции, Лебедевский институт был создан на основе университета Шанявского…

Д: Вот этот подвал…

Р: Да, а затем на Миуссах был построен, благодаря личному пожертвованию, такой вот исследовательский институт, который должен был бы быть как бы при университете Шанявского. Но в результате революции он сделался самостоятельным физическим институтом, а потом институтом физики и биофизики…

Николай Семенович Курнаков был необычайно благожелательным человеком, не очень поэтому любившим… проводить всякого рода критику. Это было его слабым местом. Ну, конечно, для развития науки нужна безжалостная критика. Но он этого совершенно не признавал. Курнаков ко всем обращался с нежным словом "батенька". "Батенька, батенька, – говорил он, – ну, давайте как-нибудь вместе обсудим это по-дружески". Это было для него очень характерно. Иногда, впрочем, приходилось и ему с негодованием отвергать того или иного, совсем неподходящего для научного коллектива человека, то есть человека, примазавшегося к науке или откровенно враждебного данному коллективу, человека, который не желал работать, а лишь оказывался таким, ну, жуликом, что ли, лжеученым, человеком, который хотел брать от науки только ее плоды путем присвоения чужих результатов и путем опорочивания честных ученых. К таким людям Курнаков был, конечно, совершенно… совершенно не принимал таких людей, относился к ним безжалостно, но вместе с тем, он и тут оставался верен себе. Вот, мы его иногда провоцировали на то, чтобы он дал о них уничтожающую характеристику как глава этого коллектива. Один раз мне приходилось слушать, как он сказал: "Да, вот, об этом (скажем, N), об этом человеке N я скажу вам…Ну вот. Вот о нем я вам скажу, батеньки… О нем я вам скажу… Вот сейчас я вам о нем скажу…" – говорил Курнаков несколько раз. После этого он махал обеими руками и говорил так: "Нет, лучше уж я о нем ничего не скажу". Это была самая убийственная оценка, которую приходилось от него слышать. После этого все понимали, что он однозначно отрицательно относится к этому человеку и требует его изгнания.

Д: А ругаться не хочет.

Р: Ну, другие ученые были более решительными. Среди ближайших сотрудников Курнакова были более твердые его помощники, которые помогали ему очиститься от такого рода, конечно, загрязняющих коллектив "приверженцев" в кавычках. К счастью, таких всегда было меньшинство. Это относится не только к Курнакову, но, в большей степени, к коллективам Иоффе и Лазарева. Здесь подавляющее большинство было замечательных ученых, в то время молодых, которые потом вырастали в крупнейших самостоятельных деятелей науки и становились руководителями своих собственных научных школ.

Переходя к химии исконно московской, я должен вновь вернуться к двум химическим крупнейшим центрам Москвы. Это, прежде всего, Московский университет с его химическим факультетом. Всем известно, какие потрясения испытал Московский университет на разных стадиях развития высшего образования. С одной стороны, эти преобразования носили очень здоровый характер и были связаны с тем, что Московский университет разбухал, рос беспредельно. В связи с этим потребовалось, например, выделить из него совершенно гипертрофированный по своему развитию медицинский факультет. Медицинский факультет Московского университета породил в дальнейшем ряд самостоятельных медицинских высших школ Москвы.

Развитие Московского университета и его естественный рост были связаны с рядом совершенно нездоровых преобразований. На этом пути, как известно, были попытки создания ряда университетов: 1–ый университет, 2–ой университет, 3–ий университет и т.д.. В связи с этим приписывали известному нашему химику Ивану Алексеевичу Каблукову, породившему очень много анекдотов в процессе своей деятельности из-за того, что он не очень-то любил связно говорить… Его связная речь часто прерывалась весьма странными, иногда даже удивительными сочетаниями… Вот, например, приписывали Каблукову такое словообразование. Он говорил: "Я работаю… это…" – обычное такое искажение связной речи у Каблукова. "Я работаю, вот это, … в 1–ом МГПУ и во 2–ом МГПУ", – говорил Каблуков.

В дальнейшем все эти искажения деятельности Московского университета в его бурном развитии были довольно быстро исправлены.

Легко назвать одну единственную личность, которая олицетворяла на протяжении всего советского периода развития науки, с самых первых лет революции и до своей смерти в 1953 году, всю университетсткую химию в Москве. Эта личность – академик Николай Дмитриевич Зелинский. Николай Дмитриевич был замечательным химиком-органиком, положившим начало органическому катализу и нефтехимии. Самая крупная школа химиков – это школа Зелинского, московская школа органической химии. Достаточно сказать, что его учеником был академик Баландин, физико-химик, работавший в области органической химии и создавший наиболее совершенную теорию гетерогенного катализа. Академик Несмеянов был также учеником Зелинского, он основатель самостоятельной школы металлоорганических соединений; академик Казанский, профессор Платэ, множество других замечательных химиков нашего времени – это все члены школы Зелинского. Зелинский был не только ученым, но и замечательным организатором-общественником. Он был председателем Московского отделения Всесоюзного химического общества им.Менделеева в течение многих лет. Он же был организатором народного университета им.Зелинского при Московском университете. Это лекторий, собиравший огромную аудиторию людей, желавших ознакомиться с новейшими достижениями физики и химии. Этот лекторий работал на Моховой, в старом здании Московского университета. Несмеянов уже тогда был ректором Московского университета, он был первым ректором-академиком.

Несмеянов был во все время строительства. Петровский был позднее, когда Несмеянов стал Президентом Академии. Да, значит, с 51–го. Но тогда Несмеянов продолжал участвовать в строительстве зданий, прежде всего здания химического факультета. Самое интересное, что в строительстве зданий химического факультета Несмеянову очень помогал Зелинский…

Д: Он еще был жив?

Р: Да… до 53–го года. Зелинский умер в 53–м году, не дождавшись, к сожалению, переселения естественных факультетов университета в новое здание.

Надо сказать, что общественная деятельность замечательных советских химиков – Зелинского и Баха – вынужденно противопоставляла их друг другу.

Академик Бах стал президентом Всесоюзного химического общества им. Менделеева в целом, а академик Зелинский был председателем Московского отделения этого общества. Само собой разумеется, трудно было представить себе, чтобы академик Зелинский мог быть подчинен академику Баху, однако такое подчинение было неизбежным. Потому что, например, деятельность Московского отделения контролировалась Всесоюзным обществом им.Менделеева и его президентом. Помощником Баха как президента, вице-президентом общества, был академик Вольфкович, крупнейший технолог…

Д: Это крупная величина?

Р: Да. Он выдающийся технолог – химик энциклопедического характера и поэтому неизбежно разбрасывавшийся, но замечательный знаток химической технологиии. Сам очень много сделавший в области технологии удобрений (прежде всего, фосфатных удобрений), переработки фосфатов, апатитов, фосфоритов в полноценные удобрения, технологии получения фосфора и его соединений из того же самого ископаемого сырья.

Помощником Зелинского по Московскому отделению был профессор Борис Моисеевич Беркенгейм, тоже энциклопедически охватывавший все области химии, но вряд ли его можно назвать ученым: он был скорее организатором науки и, в частности, был главным редактором "Успехов химии" – журнала, подводившего итоги разным областям химической науки. До сих пор этот журнал существует, развивается очень успешно, и мы с удовольствием вспоминаем то время, когда профессор Бенкенгейм был его главным редактором. Он был высоко эрудированным химиком, хорошо знавшим все области, все взаимоотношения химиков того времени и очень много помогавшим Зелинскому в области руководства Московским отделением Менделеевского общества.

Я хотел бы напомнить, что Бах умер, достигши почти 90–летнего возраста. Он был возвращен в Москву после эвакуации в 43–м году, но последние годы уже совсем был плох и не мог заниматься ни в какой мере научной деятельностью, чего нельзя сказать об академике Зелинском, который был немножко, правда, моложе Алексея Николаевича Баха. Они были почти одного возраста, но Зелинскому в год смерти Баха, в 1946 году, было, следовательно, 84 года. Баху было 89 лет. Разница между ними была в 5 лет. Но Зелинский был неизмеримо активнее. Он занимался научной работой в разных, правда, формах (уже не в лаборатории) до самых последних дней своей жизни. Надо сказать, что и академик Бах тоже любил непосредственно работать в лаборатории и постоянно бывал в лабораториях Карповского института. Он был замечательным специалистом в области химии и, прежде всего, в области различного рода биохимических процессов, сопровождающих дыхание живых организмов.

Д: Бах, кажется, до революции был профессиональным революционером, эмигрантом?

Р: Он не был профессиональным революционером в том смысле, что, эмигрировав, он уже не продолжал революционной работы, а в эмиграции занимался научными исследованиями.

Д: В Швейцарии?

Р: У него была лаборатория своя в Женеве, в Швейцарии. И там он, в этой лаборатории, активно проводил научную работу. Там он и прославился как ученый.

А академиком он стал после возвращения в Советский Союз. Он был избран в Академию наук, насколько я припоминаю, тоже вскоре после революции, когда он основал Карповский институт.

Д: То-есть сразу в 17–ом?

Р: Кажется в 20–ом году.

Д: А Зелинский?

Р: Зелинский тоже был избран, кажется, в 20–ом году.

Д: Это, значит, что первую плеяду советских академиков избирал еще старый состав.

Р: Да–да–да. Последующее избрание уже относилось к 29 году. В 29–ом году были избраны, главным образом, технологи и химики–технологи, в том числе Байков, Бардин…

Д: Типа общественного.

Р: Да. И… очень много было избрано техников. Горняки тогда были избраны впервые. Академик Скочинский был тогда избран…

Д: Ну, и тогда много по общественным наукам. 29–й год я помню.

Р: Да. Вообще, по гуманитарным наукам тогда много было… И, кстати сказать, не только с целью укрепления политического престижа и политического значения Академии наук, что было тоже очень важно, но, кроме того, были избраны и историки, и филологи, я бы назвал, старого стиля.

Д: Да. Вот Павел Никитич Сакулин в 29–ом году был избран. А с другой стороны, было так, что, наоборот… привело к каким-то неприятностям для Академии: избрали Бухарина.

Р: Я бы с удовольствием рассказал о встречах с иностранными и советскими учеными, знаменитыми, такими как Жан Перрен, как Сведберг. Перрен, как известно, умер, также как и Ланжевен, о котором я говорил. Ну, Сведберг жив до сих пор, но уже совершенно не дееспособен. Он тяжело болен.

Д: Меня интересует, конечно, прежде всего, более отдаленное время.

Р: Ну, вот такие ученые…: Перрен, Сведберг и Ленгмюр. Ленгмюр – это знаменитый американский физикохимик. В большинстве своем это иностранные члены Академии наук, раньше это было то же, что почетные члены, а потом это было разделено. Сейчас почетных членов нет, как известно, но сейчас есть иностранные члены Академии наук. И вот Сведберг является иностранным членом Академии наук СССР. Ну, и затем Макбен – знаменитый физикохимик американский, который приезжал к нам в 37–ом году в Москву. И мне приходилось много с ним проводить времени. Вот о нем я тоже мог бы рассказать. Ну, и о совместных встречах иностранных и советских ученых. Особенно во время знаменитых юбилеев Академии наук, в которых я участвовал, в обоих.

Д: Как, и в 200–летнем участвовали?

Р: Я участвовал, прежде всего, в 200–летнем…

Д: В 25–ом году?

Р: В 26–ом году отмечалось. По неясным причинам оно было смещено на 26–ой год. Тут у меня было очень много встреч и с иностранными, и с русскими учеными. А затем 220–летие, которое состоялось в 45–ом году, то есть оно совпало с празднованием Победы.

Д: Странная дата – 220–летие.

Р: Да, 220–летие. Решили его объединить с празднованием Победы. Наша страна, ее авторитет среди всех стран мира страшно повысился победой над фашистскими полчищами. Все признавали заслуги Советского Союза в этой общей Победе и поэтому чтобы сделать празднование победы политически, так сказать, более широким, решили объединить его с празднованием 220–летия Академии наук СССР, то есть с мирным праздником.

Д: А Нильс Бор приезжал?

Р: Бор приезжал много раз. Но вот как-то … с Бором я не встречался, так что я не могу ничего о Боре рассказать. А вот об упомянутых мною людях я могу рассказать.

Д: Это очень хорошо, тем более, что празднование 200–летия в 25–26 году, конечно, было очень большим событием и стоит в кругу целого ряда других таких юбилеев в это же время: юбилей Большого Театра, Малого театра… И вообще, это был год, так сказать, возрождения традиций… полного признания традиций большой русской культуры и год слияния ее с советской культурой.

Р: Сейчас я хочу один такой случай вспомнить, иначе, я боюсь, что я о нем забуду сказать. Во время празднования 200–летия Академии наук в 26–ом году, как известно, Академия была переименована.

Д: Из императорской…

Р: Нет, императорской она не была с 17–го года. Из Российской Академиии наук в Академию наук СССР. Вот она тогда была переименована, именно тогда. И президентом стал академик Карпинский. При нем же я был избран в члены–корреспонденты Академиии наук (несколько позднее, – в 1933 году), а в то время я был молодым доцентом московским, принимавшим участие в юбилее, наряду с другими молодыми учеными, главным образом потому, что я легко говорил по-французски. Меня пригласили, для того, чтобы участвовать в помощи иностранным ученым. Ну, и по-немецки я говорил, – значительно хуже, правда. Но очень хорошо мне памятно, как Карпинский, вице-президент Академии наук Стеклов – знаменитый математик, имя которого теперь носит Математический институт Академии наук, вместе с академиком Ферсманом в качестве главного, так сказать, гида, если угодно, осматривали знаменитый наш Алмазный фонд, который находился в ведении Наркомфина. Он находился, если не ошибаюсь, где-то около Бронной или на самой Бронной, в подвалах. И вот этот Алмазный фонд тогда демонстрировался очень немногим. Естественно, под страшной охраной все эти драгоценности императорской короны демонстрировались. Надо сказать, все они сохранены в настоящее время. Сейчас они находятся, как известно, в Оружейной палате, в специальном Алмазном фонде, тоже в подвалах. Ну, а сейчас я только должен вспомнить один курьезный, совершенно анекдотический, но истинный факт, как Ферсман, который отличался необычайной веселостью, необычайной живостью (Александр Евгеньевич был всегда очень толстым и страшно подвижным, веселым человеком, таким холериком), он, показывая Алмазный фонд, все время хватал руками то скипетр, то корону императорскую. И кончил тем, что он надел корону на голову почтенного вице-президента, академика Стеклова, который отличался чрезвычайно почтенной бородой, хотя был очень не старым. Он, вообще, очень рано умер, 60–ти лет, не больше. И вот, когда он возложил на его голову корону, все иностранцы засмеялись… И еще пытался ему в руку вложить скипетр, но тот не взял и страшно был рассержен. Очевидно, настолько еще недавно произошла революция, что такое коронование, хотя и шутливое, вице-президента Академии расценивалось им как издевательство.

Стеклов – старый ученый, с самого начала очень горячо взявшийся за перестройку Академии наук, лучше сказать, за ее развитие в новых формах, но, насколько я знаю, никогда не бывший в партии. Карпинский – необычайно милый человек, маленького роста, очень маленький, и очень было смешно видеть их всех рядом. Карпинский маленький, тоже с бородкой седой; высокий и красивый Стеклов, с прекрасной фигурой; толстый и тоже довольно высокий Ферсман, бритый и очень подвижный – это разные люди, но все были одинаково замечательными выдающимися учеными. Ну, вот, о встречах с ними и о встречах с иностранными учеными я бы еще мог рассказать.

Д: Очень хорошо. Петр Александрович, а Вы мне не сказали вначале ваш год и место рождения.

Р: Как? Мое место рождения Санкт-Петербург, 1898 год.

Д: 98–ой? Ну, что ж… Я вот занимаюсь специально фамилиями, задумываюсь о Вашей фамилии: Вы что же, из прибалтийских немцев?

Р: Нет. Моя фамилия Ребиндер. Это старинный шведский род, который, действительно, поселился в свое время в Эстонии. Ребиндеры были командирами, генерал-фельдмаршалами гвардии короля Густава Адольфа во время 30–летней войны. У Ребиндера, который был командиром его гвардии, было 11 сыновей. И вот, один из них, младший…

Д: Ого! Это в каком же веке?

Р: Это было, как известно, в начале XVII века. Один из них, из этих сыновей, переехал в Эстландию, где получил поместье, оставшееся от псов-рыцарей, с которыми воевали как раз шведы и выгоняли (их – ред.) из Прибалтики. Ну, а потом мои предки очень быстро перешли на русскую службу, и непосредственные мои предки во времена Петра Великого были уже на русской службе. Еще при Алексее Михайловиче Ребиндер был полковником рейтеров, возглавил первую иностранную конницу, которая при Петре Великом воевала под Полтавой против шведов. Так что в то время Ребиндеры были уже русскими и женились на русских. Поэтому я себя считаю целиком русским, у меня нет шведской крови практически.