Воспоминания о П.А.Ребиндере

П.А.Ребиндер.Беседы с В.Д. Дувакиным

первая беседа (9 февраля 1971 года)

Воспоминания мои, как молодого ученого, начинаются с 1922 года – года, когда я был зачислен академиком Петром Петровичем Лазаревым младшим научным сотрудником Института физики и биофизики Наркомздрава. Тогда там помещалась Комиссия естественных производительных сил России, председателем которой и был академик Лазарев. Он же был директором института.

Этот институт был прямым продуктом чрезвычайно активной и прогрессивной деятельности, так называемой Лебедевской школы,– пожалуй, самой прогрессивной, самой передовой школы физиков, возникшей еще в царской России. Сам Лебедев – замечательный физик-экспериментатор, открывший давление света, глава тогдашней физики, поражавший всех изяществом и смелостью своих опытов, позволивших непосредственно обнаружить самыми чувствительными по тому времени инструментами давление светового луча.

Лебедев в 1911 году, в результате протеста против реакционной деятельности министра Кассо, ушел из Московского университета вместе с большой группой ученых. Он основал тогда в Мертвом переулке на Пречистенке маленькую лабораторию физическую, в частном доме, на средства московских меценатов. А уже после его смерти, вскоре случившейся, его ученики, свято чтившие его память и развивавшие его направление в области преимущественно молекулярной физики и физической оптики, в большинстве своем молодые, во главе с самым старшим учеником Лебедева, профессором Лазаревым, одновременно физиком и врачом по специальности создали замечательный, первый в Москве, исследовательский институт.

Этот институт взаимодействовал с замечательным, тоже частным, так сказать, предприятием, возникшем на общественные деньги, собиравшиеся по подписке, – университетом Шанявского, который находился на Миусской площади, в новом здании, специально для него построенном. В 1916 году он, по-существу, был закончен в постройке и ко времени революции, Февральской, а затем и Октябрьской, в 1917 году, начал свою деятельность. Этот институт, между прочим, замечателен тем, что после ранения Ленина предательскую пулю вынимали хирурги и рентгеновский снимок делали для обнаружения этой пули в здании этого института с помощью той, тогда самой передовой рентгеновской аппаратуры, которая в этом институте имелась, так как институт был оборудован одновременно для биологических и физических исследований.

Сам Лазарев был замечателен по многозначности, разнообразию своих научных интересов. Он был и геофизиком, и биофизиком. Ему принадлежит честь, по-существу, открытия Магнитной (Курской – ред.) аномалии, той самой, которая сейчас приносит нашей стране для ее черной металлургии многие миллионы тонн замечательного железного сырья, высококачественной железной руды.

Надо сказать, что там же в то время начинали свои работы, которые потом стали классическими, такие физики, как Мандельштам, Папалекси и Ландсберг, открывшие одновременно и независимо от индусского физика Рамана знаменитые молекулярные спектры. Эффект Ландсберга–Мандельштама–Рамана – ла–ма–ра эффект, как он был назван в заграничной литературе. Там же начинал свои исследования Сергей Иванович Вавилов, наш общий любимец, большой мой старший друг и товарищ по работе, вместе со своим бессменным сотрудником, профессором Владимиром Леонидовичем Левшиным. Там же начинал свои работы, тогда экспериментальные (затем он стал теоретиком), ныне академик, Михаил Александрович Леонтович. Физики, о которых я говорю, большинство их, в дальнейшем стали академиками Академии наук СССР. К ним я бы мог причислить и Василия Владимировича Шулейкина и многих других. Кроме упомянутых мною, надо отметить профессора Эдуарда Владимировича Шпольского и ряд биологов – Иосифа Львовича Тамма, Василия Васильевича Ефимова и физиков – профессора Михаила Павловича Воловича, профессора Дмитрия Михайловича Толстого, замечательного нашего молекулярного физика, ныне члена-корреспондента Академии наук СССР Бориса Владимировича Дерягина, прямого ученика Петра Петровича Лазарева.

Все эти люди, тогда и много лет в дальнейшем, работали своими руками, без помощников или с одним-двумя помощниками, которые были им в значительной мере равноправны, которые не являлись, как мы теперь говорим, лаборантами, техническими, вспомогательными сотрудниками. Все работали одинаково, в халатах, все в мастерской внизу, в стеклодувной и механической, делали сами необходимые для себя части приборов. Приборы эти делали они, как говорят, "на соплях", то есть из веревочек, ниточек, проволочек. Причем эти приборы выходили, как всякому физику хорошо известно, иногда гораздо более точными и тонкими, чем покупные приборы, которые можно было выписывать из-за границы только, ввиду отсутствия тогда у нас какой бы то ни было промышленности приборостроения. Ну, конечно, это не исключало выписки из-за границы новейших образцов измерительных приборов, которыми институт был очень хорошо оборудован. Самое любопытное, что тогда, в этом научном институте работали только такие люди…

Я забыл еще здесь упомянуть, в дальнейшем академика, Григория Александровича Гамбурцева, основателя современной геофизики, в частности, магнитной и гравитационной разведки полезных ископаемых. Этот замечательный ученый, к сожалению, скончавшийся очень молодым, в то время был совсем мальчиком, он только начинал свою деятельность и опять-таки принадлежал к числу учеников академика Лазарева.

В то время мне было 23 года, я еще учился в Московском университете, который окончил в 1924 году по физико-математическому факультету, математическому отделению по специальности физика – молекулярная физика и термодинамика, хотя уже тогда я вел научные работы, довольно много печатал и у нас, в России, и за границей. И тогда уже я был увлечен той самой наукой, которую я с тех пор неуклонно развиваю со все большим и большим коллективом своих друзей и младших товарищей…

В то время все мы приходили в институт, когда кто хотел, и уходили обычно поздно вечером. Никаких расписок или номерков, жетонов при входе на работу не было. Это, вообще, было совершенно непонятно: не было никаких других дел, кроме занятия своей наукой. Производственные потребности к науке не были столь широкими и фундаментальными, как сейчас, производство не двигало в такой явной мере науку, предъявляя к ней свои потребности, опять-таки как теперь, ну, и поэтому гораздо меньше было в то время организационной работы. Теперь каждый крупный ученый должен быть организатором в своей отрасли науки. Это отнимает массу времени и лишает возможности нынешних академиков и даже профессоров работать своими руками. Хотя, конечно, каждый экспериментатор пытается, считает это радостью, оставаться у своего творческого станка, оставаться около своих приборов. Тогда эта радость была реальной. Это не значит, что сейчас наука стала хуже, чем тогда. Наука стала гораздо более развитой и могущественной силой, явно движущей технический прогресс, с чем связаны особенности нового времени, тогда отсутствовавшие. Я хочу лишь сказать, что тогда мы занимались и работали так, и стар, и млад, как мы находили нужным. Никаких отчетов мы не писали, нашими отчетами были наши печатные труды, наши работы. Писали мы, в отличие от наших коллег по гуманитарным специальностям, так, что этот процесс писания был только заключительным после мучительной экспериментально-теоретической проработки, после того, как человек, думая над тем, что он делал, делал то, что в кругах профанов в науке, называется открытием. Мы не называли это открытиями, потому что тогда приходилось бы нам каждый раз говорить о том, что мы каждый день делаем хотя бы маленькие открытия, потому что в такой цепи открытий и заключается творческая работа каждого ученого-физика, химика, биолога.

Сергей Иванович Вавилов с особым интересом предавался исследованиям в области люминесценции и биологической оптики. В дальнейшем он стал одним из самых замечательных президентов Академии наук Союза, президентом, всеми любимым и всеми оплакиваемым после его ранней кончины. Позвольте напомнить, что ему только что минуло 60 лет, когда он умер, в начале 1951 года. Он много раз говорил со свойственной ему грубоватостью, за которой скрывалась необычайная мягкость и задушевность характера: "Вот, – говорит, – теперь новые директора пошли, которые как приходят в лаборатории, видят – сидит человек в лаборатории, сидит, склонившись над своим столом и, поддерживая лоб рукой, ничего не делает. Вот такой директор и спрашивает: "Что вы делаете?" Сотрудник, прервав свои размышления, говорит: "Я думаю". "Надо, - говорит, - не думать, а работать." В то время уже мы ясно понимали, что размышления для ученого – это есть одна из важнейших ступеней его работы, связанная с его творчеством.

Дувакин (Д): Так же как и для художника.

Ребиндер (Р): Да, это работа, которую нельзя было торопить, которую никак нельзя было ускорять, если, действительно, это настоящий ученый, настоящий творец, человек, который создан для научного творчества. С другой стороны, конечно, наша задача заключалась в том, чтобы вскрывать такие творческие таланты в гуще народной. Напомню пример всем известный, что таким замечательным талантом в свое время явился первый русский энциклопедист, первый русский университет, по выражению Пушкина, – Ломоносов. Но в дальнейшем Ломоносовы не появлялись. Не потому, что этому не благоприятствовало время, наоборот, конечно, вплоть до Октябрьской революции, времена становились все-таки все более и более подходящими для появления Ломоносовых, а потом произошел скачок, когда после Октябрьской революции, в условиях Советской России, Советского Союза взращивание таких талантов народных стало явлением, более широко распространенным. Однако, Ломоносов – гений. Такие гении появляются даже при самых благоприятных условиях чрезвычайно редко.

Кстати замечу, Лазарев замечателен тем, что он совершенно не насиловал никого из сотрудников, работающих в его институте, предоставляя каждому возможность проявлять себя так, как он хотел, и особенно ценил людей, к которым и я принадлежал, и многие другие, упомянутые мною. По существу, молодые люди, сами предлагали свою тематику, сами предлагали идущие из души, из самого ключа, бьющего внутри них, предлагали свои темы, крупные проблемы для разработки, обсуждали их на коллоквиуме, который каждую неделю, регулярно (проходил – ред.) по субботам в 3 часа. Вот в 3 часа по субботам был закон: каждый шел в зал, в библиотеку, где происходил этот коллоквиум, на котором всегда председательствовал, за исключением редких болезней, сам директор института, академик Лазарев. На этом коллоквиуме делали свои доклады все желающие, каждый, кто хотел рассказать о результатах своего научного творчества, молодой или старый сотрудник института, или стажер, работающий в нем внештатно, или посторонние люди, гости института, приезжавшие из-за границы. Самые знаменитые ученые из всех стран считали для себя честью выступить на этом коллоквиуме, подвергнуть обсуждению, дружеской дискуссии свою работу.

Рядом с Лазаревским институтом... возникали другие центры. Я хочу упомянуть два из них, наиболее ярких и близких к нам: это Химический, в дальнейшем Физико-химический институт им. Карпова, который был организован знаменитым ученым-революционером, замечательным биохимиком, Алексеем Николаевичем Бахом, в дальнейшем академиком (тогда еще он не был академиком). Он только что вернулся из Швейцарии, вскоре после революции, из эмиграции. Он был в Швейцарии долгое время...– эмигрировал из царской России. Имел частную небольшую лабораторию в Женеве, где работала его дочь, ныне здравствующая, Наталья Алексеевна Бах, профессор, доктор химических наук, замечательный ученый, физико-химик. Академик Бах с молодым в то время, начинавшим свои, ставшими классическими исследования, ныне академиком, Александром Наумовичем Фрумкиным (теперь директором Института электрохимии Академии наук СССР и заведующим кафедрой электрохимии у нас, на химическом факультете Московского университета)... развивали свои работы в Карповском институте. Тогда академик Фрумкин был женат на известной поэтессе Вере Михайловне Инбер, которая часто радовала нас, появляясь у нас на вечерах, которые после этого стали называться "капустниками", на которых очень весело разные шутки сообщались, всякие разные разыгрывались фарсы, читались веселые стихи... Все это очень содействовало научному содружеству. Обменивались и научными новостями. Фрумкин многократно выступал у нас со своими работами на наших коллоквиумах. Мне особенно приятно заметить следующее: Вавилов и Фрумкин, которые оба старше меня, в то время, когда я еще был начинающим ученым, были уже вполне сформировавшимися, хотя и молодыми учеными. Все мы были по-настоящему товарищами по работе, горячо любившими друг друга, истинными друзьями, уважавшими друг друга, как могут уважать, любить и ценить друг друга независимые друг от друга творческие работники.

Так вот, очень интересно, что я знал тогда Вавилова и Фрумкина как людей, уже совершенно ясно сложившихся, как людей, про которых можно было сказать, что они станут классиками советской науки. Уже тогда они становились крупнейшими учеными страны. Вместе с тем, они совершенно не умели говорить, они были лишены следов красноречия. Это просто напоминает известную притчу о Демосфене до того, как он стал на морском берегу в одиночку упражняться, набрав в рот камешков. Правда, не совсем ясно, для чего нужно было набирать в рот камешки. Я думаю, что можно было упражняться и без этого, без применения такого странного метода. Они камешков в рот не набирали, поэтому говорили ужасно. Как говорят, все мухи дохли во время их докладов. Слушать эти доклады можно было только потому, что чувствовалось: в них закладываются основы настоящей будущей науки. И вот, на моих глазах, оба этих ученых, буквально через два десятка лет, стали Демосфенами. И Вавилов Сергей Иванович, и Александр Наумович Фрумкин стали блестящими лекторами, профессорами высших школ и блестящими научными докладчиками, увлекавшими сотенные и тысячные аудитории. Самое интересное, что оба они именно в этом отношении прославились. Вавилов, еще до того, как он стал президентом, стал крупнейшим общественным деятелем, а не только ученым, деятелем советской культуры, общепризнанным первым человеком в Советском Союзе в качестве представителя по-настоящему советской русской культуры. Александр Наумович Фрумкин, здравствующий и активно развивающий науку в наше время, и особенно сейчас, уже 75-ти лет, блестящие доклады делает, блестяще читает лекции, тогда как, повторяю, в 20-е годы их обоих было трудно слушать, - настолько... плохими докладчиками они были.

Ну, вместе с тем, в Ленинграде, тогда еще в Петрограде до 24 года, знаменитый академик-физик Абрам Федорович Иоффе, глава и основатель советской физики – это звание он получил с полным правом и единодушно – организовал физико-технический институт, в дальнейшем ставший институтом Академии наук Советского Союза. Это третий из тех институтов, о которых я хочу вспомнить.